Манчиха

Сказ

Е. Шаповалов

Давным-давно это было. Жигулевские горы еще Яблоневыми звались. Диких яблонь было столько, что волжские берега казались садом сплошным. И всякие звери водились. А вот людей тут жило мало. Боялись разбойников. Молва ходила, будто они костры разводили да горящими вениками пленных жгли — за то и назвали те горы Жигули...
В горах на берегу Волги избушка ветхая стояла. Жил в той избушке рыбак Андрей Сомов. Был он стар. Голову, брови и бороду словно снегом занесло. Многие и звали его Белым Дедом, но больше — Андреем Чихой. Может, прозвище шло от того, что нюхал он табак да чихал шибко, а может, от другого — дед беззубый был и слово «тихо» не мог правильно сказать, получалось «чихо».
С дедом жила его внучка Маня. Шел ей тогда десятый годок. Во всем она деду помогала.
Мало кто не бывал у Андрея Чихи. Захаживали и охотники, и разбойники, но чаще всего бурлаки делали привал. Дед им подносил по чарке да расспрашивал, как поживает народ в других краях.
Как-то раз ушел дед в лес, а Маня одна осталась. Сидит на берегу и рубаху деду чинит. Вдруг взглянула на Волгу и заволновалась. Барку тянули бурлаки... А деда вот нет. Крикнула было, да нешто услышит он в лесу... И решила Маня сама встречать гостей. Хотела заварить уху, да рыбы не оказалось. Тогда она спустилась в погреб, чтоб достать вина. Дед Чиха сам его варил из диких яблок.
Наполнила Маня вином два кувшина. А чтобы бурлаки послаще закусили, решила отдать им малину, что в лесу насобирала. Приготовила все для гостей и на берег вернулась.
А барка уже совсем рядом.
— Здравствуйте, бурлаки! Милости просим...
— Ладно, красавица, спасибо за приют, — ответили люди. — А где же дед Чиха?
— Вот-вот придет, — сказала Маня и побежала в избушку за вином.
— Благодарствуем, дочурка, — сказал бурлак с широкой черной бородой.
Взял он у Мани вино и начал потчевать своих. Люди выпили оба кувшина, потом еще два с баржи принесли и тоже опорожнили. Прилегли они на землю и тут же заснули. Маня тихонько, чтобы не разбудить их, подошла к бурлацким лямкам и стала разглядывать людские хомуты. Заметила подле лямок рваные рубахи волгарей и решила наложить на них заплаты. Починила одну рубаху и собралась было за нитками в избу, да окликнул ее чернобородый:
— Подь-ка сюда, дочка! Подошла Маня, и так хорошо ей стало, что назвали дочкой. — Не надо, не трудись, — говорит бурлак. — Заплаты не помогут, рубахи-то ведь гнилые. Присядь-ка лучше. У меня тоже есть красавица такая: волосы как лен, а глаза — что сине море. Давно не видал я ее. Как звать тебя? — Маней. — И моя дочь Маня, точь-в-точь как ты: хорошая и добрая. Садись-ка рядышком со мной. Присела Маня. А чернобородый ей свое: — Вот видишь, какая жизнь наша. Не можем купить себе рубахи, так в лохмотьях и шагаем, да и лапти рваные у всех. Один вот, как волк, живу, а семья дома голодает. Болит душа по ним, дюже болит. А про своего отца знаешь? — Нет, — ответила Маня. — Ни отца, ни матери не знаю. У дедушки я расту. Он обещает сказать мне об отце с матерью, когда буду большая. А где они, Дядя? Не сразу ответил чернобородый. — Трудно придумать, дочка. Может, на заработки ушли, а может, сидят в остроге аль в неволе у господ. Нет еще на земле той яблоньки, чтоб ее черви не точили... Отца-то как звали? — спросил он. — Василием, — ответила Маня. — Встречал, поди, такого, дядя? — Мало ли Василиев по Волге бурлаками ходят, ответил чернобородый. — А тебя зовут как, дядя? — Петром. Петром Светловым, а сам я, вишь, черный весь, ни единого пятнышка светлого-то нет. О многом хотела Маня расспросить Светлова, да кормщик помешал. Отдыхал он на барке и на берег не сходил — поди, боялся за товары. Протер глаза и давай на бурлаков кричать: — Эй, подымайсь! Пора к отвалу. Живей! Начали бурлаки нехотя натягивать лапти, обматывать онучи оборами. Ежились от холода, когда входили в воду. Маня не отставала от Светлова. А когда барка сдвинулась с места, крепко уцепилась Маня ручонками за лямку чернобородого и стала ему помогать. — Не трать, дочка, силу. Ой, как много ее понадобится тебе. Ступай к избе и деду поклон передай. Ну, прощай, расти большая... Вернулась Маня к избушке вся в слезах. Может, и ее отец такой несчастный. Плакала она и думала: «Дядя Петя добрый, и у него такая дочка Маня, может, он мой отец». Дед Чиха лишь к вечеру домой пришел. Узнал от Мани, что бурлаки привал делали, и забеспокоился, не сказал ли Петр Светлов Мане об отце... Быстро летело время. Кончилось лето, зима настала... И снова лето. Маня и не заметила, как год прошел. Исполнилось ей десять лет. Дед платье красное купил, сплел лапти и две ленты для косы принес. Но не обрадовалась Маня подаркам. Еще пуще загрустила. Вздохнул дед: — Пора настала тебе правду сказать. И стал рассказывать дед... Его сын, а Манин отец Василий работал бурлаком у купца Хвалыни. Тянул барку с тем чернобородым, что Маня посчитала за отца. Как-то готовили барку под груз. Бурлаки мыли и чистили ее. Василий вычерпывал воду из трюма и обронил в Волгу ведро. Заставил купец достать его. Долго нырял Василий, а ведра все не находил. Пригрозил купец Василию: не достанет ведро — десять плетей получит на спину. Еще нырнул Василий да так на дне Волги и остался. Вытащили его бурлаки, качали долго, да понапрасну, так и не ожил... Слушала Маня деда и не плакала, а только крепко сжала кулачки. Когда ж дед умолк, про мать свою спросила. — Жива ли теперь она, не знаю,— отвечал дед.— А случилось с ней горе не меньшее. Красавица была твоя мать: высокая, синеглазая, а силы да смелости хоть отбавляй. Бывало, и ветер с бурей ей нипочем. Волга шумит, гудит и косматыми гребнями лодку бьет. А она зазябшими руками убирает снасти, потом лодку правит на волны и их острым килем режет. Вернется на берег веселая такая, рыбы полна лодка, и сеть цела. Развесит сеть сушить и к зыбке твоей прильнет да песню запоет. А как певала!.. — Мама тоже утонула? — Нет, иная беда приключилась. В тот день Алена в город ходила. По дороге ей встретился какой-то князь. Ехал в коляске золоченой, по бокам бежали слуги, мошкару гоняли от него да дорогу цветами устилали. Мужики подгорские тоже были там. Лес они рубили, чтоб дорога шире стала. Завидел князь Алену и велел остановить коней. Ведала твоя мать, что для князей и бар закон не писан: кого хотят -полюбят кого хотят — погубят. Ну и кинулась она бежать. Да нешто от слуг Князевых уйдешь? Что гончие собаки, поймали ее и к князю поволокли. Показалась ему краса Алены, и взял он ее себе в служанки. С той поры и нет у тебя матери. Прошло уж восемь лет, а от нее ни слуху ни духу, поди, и в живых-то нет. Уж больно непокорна была. Прогневался, видно, князь и в монастырь ее отправил, а то и руки могла на себя наложить. Дед умолк. Маня плакала. Потом вытерла слезы, встала, посмотрела на Волгу и громко сказала: — Когда вырасту, не жить князьям да барам! У избы как-то опять сделали бурлаки привал. Был там и чернобородый. Когда же бурлаки собралися в путь, Маня и молвит деду: — Хочу и я в бурлацкой лямке походить. Пойду с ними маленько вверх по Волге, а оттуда спущусь на лодке да хорошенько огляжу горы. И как ни отговаривал ее дед с Петром Светловым, настояла на своем. Привязала к корме барки свою лодку, сама впряглась в лямку и с бурлаками по берегу пошла. Верст пять так шла, а потом на лодке домой вернулась. — Тяжело им, бедным, дедушка, — рассказывала Маня — Кабы силу я имела, то запрет такой дала б — людьми барку не тянуть.. — Добрая у тебя душа, Манюша. Да только и пользы людям, что словом пожалеешь их. Прожили Маня и Андрей Чиха в своей избе еще года два. А тут хлопот прибавилось. Атаман разбойничьей шайки к деду со своими сватами приехал. По сердцу пришлась ему волжанка молодая. Сам он тоже молодой был, высокий, черноглазый, и силы хоть отбавляй: огромные деревья срубал одним взмахом. Нравился Мане атаман, да не казались дела его: грабежи и убийства. Потому дала она атаману такой ответ: — Муж мой не должен быть разбойником. Скривил атаман лицо, потрогал рукою саблю и долго глядел на Маню А потом сквозь зубы процедил. — Тогда ладно. На себя пеняй. Быстро вышел он из избы, прыгнул на белого коня и помчался в горы. Едва успевали за ним сваты. И снова дед и внучка по-старому зажили, да ненадолго. Ослеп дед Андрей. Как-то ушел в лес и заблудился. Маня пошла искать его и тоже не вернулась. Мужики села Подгоры говаривали, будто Андрея Чиху с его внучкой медведица растерзала... Осиротела избушка деда Чихи. Никто уже не заходил в нее, и бурлаки не делали здесь привал. Проходили все мимо знакомой избушки и добрым словом деда с внучкой вспоминали, думая, что нет их больше в живых. А деда Андрея и внучку разбойники к себе забрали. Женой атамана Маня не стала. Уж чего только он ей не сулил: и золота, и серебра, и всякого другого богатства. Да только не соглашалась Маня: — Не нужно мне ни золота, ни серебра. Хочу быть я вольной волжанкой. Злился атаман на такую непокорность. Для других он был властелин — что ни скажет, все по его сделают... А у Мани думка была самой атаманом стать, да не таким, как ее жених, а бедных защищать. Мало-помалу птичка гнездо свивает. Так и Маня. Жила в шайке, училась верхом на коне скакать и саблей владеть, за что и заслужила у разбойников уважение... Прожили так дед и внучка год с лишним. Но вот дед захворал. Сидела Маня возле него да горько плакала. Перед вечером Андрею Чихе легче стало. Подозвал он к себе внучку: — Хорошо, Манюша, ведешь ты себя. Будь и наперед такой. Бедный народ любить надо, тогда люди тебя вовек не забудут. Сказал и улыбнулся. Только не развеселил этим внучку. Понимала она, что деду полегчало перед смертью. Так оно и сталось. В сумерки Андрей Чиха распрощался с белым светом... Через неделю атаман сам к Мане пришел и о свадьбе разговор повел. Слушала, слушала она, потом головой покачала: — Я о поминках думаю, а ты мне о свадьбе. Даже басурманы не поступают так... Еще месяц прошел. Хотел однажды атаман сызнова о свадьбе разговор завести, да побоялся, а потому начал издалека: — Долго будешь хлеб есть задаром? — Коль жалко, отпусти на волю, — ответила Маня. — На волю не отпущу, а дело дам. — Доброе возьму, а о лихом и слушать не стану. — Померяемся силой, тогда видно будет. Уговор атаман выставил такой: коль в чем слабее окажется Маня — станет его женой, а не захочет такого счастья — рабыней в шайке будет жить. На все согласилась Маня. Стали они меряться силой. И на конях вперегонки скакали, и саблями деревья рубили, и волков лихо гоняли. А только Маня ни в чем атаману не уступала. Тогда он заставил ее Волгу переплыть. И на это Маня согласилась. А день был ветреный, река шумела и бурлила. В такую непогодь боязно на Волгу глянуть. Знала Маня, что атаман испугом хотел ее взять, да нисколько не страшилась... Повелел атаман всем разбойникам в полдень собраться, а его с Маней на луговой берег переправить. Да строго-настрого наказал наблюдать: когда Волгу переплывать они будут, подмоги ни тому, ни другому не давать. Настал полдень. Маню с атаманом, как уговорились, доставили на луговой берег. Сидели они рядом. Атаман то и дело курил да поглядывал на Маню, видать, ждал, что откажется она через Волгу плыть. А Маня молчала и даже не глядела на него. Тогда он и говорит: — Люба ль тебе моя шутка? Не сдавалась Маня: — А я к шуткам не привыкла. — Ладно, — сказал он громко, а потом добавил потише: — Коль станешь тонуть, крикни мне. Спасу. — А я тебя спасать не стану, так и знай... Захохотал атаман, потом свистнул так, что люди услышали на жигулевском берегу. Махнули оттуда белым платком, дескать, можно начинать. Сначала атаман Маню обошел и уже на середине Волги был. Маня медленно плыла, словно в шайку возвращаться не хотела. А только увидели скоро разбойники другое. Маня была впереди, а атаман захлебывался водой. Еще прошло немного времени, и вышла усталая волжанка из воды. Еле на ногах держится. Лицо бледное, измученное, глаза ввалились и будто еще синее стали. — Спасайте атамана, — говорит, — утонет он. Кинулись в Волгу два разбойника, лихих пловца, спасать атамана. За волосы его приволокли, на берегу принялись откачивать. Поздно! По закону шайки ему уж камень готовили на шею, чтобы бросить в Волгу. Да Маня отменила закон этот. Велела вырыть могилу подле палаты и с почестями атамана похоронить, крест дубовый поставить и цветы вокруг могилы рассадить. Когда схоронили атамана, собрала Маня всех разбойников. Много их было. Из разных мест пришли, но больше из волжских деревень. Все бежали от господ да оброков, так и сказывали: «Нечем платить долгу — побегу на Волгу». Оглядела Маня разбойников и сказала: — Так вот, атаманом вашим буду я. Может, кому и не по нраву, что командовать вами будет баба? — Аллах с тобой, Манчиха, — ответил за всех один разбойник из татар, Мурзаев, — Покойный атаман и то соглашался. Мы рады тебе служить... Долго Маня глядела на него. Все понять хотела, смеется он аль правду говорит. Потом обратилась ко всей шайке: — Тогда слушайте меня. Отныне шайка наша будет вольницей, а вы все — казаками. Коль со мной кто не согласен, может уходить... Молчали разбойники. Опять оглядела всех Маня: — Ну, есть такие? — Нет, красавица, таких, — ответил за всех разбойник с Дона. — Как дело поведешь, так оно и будет. — Вот и ладно. Только я не красавица. Манчиха, как сказал Мурзаев, и атаман я у вас. Улыбнулись тут все, дескать, и вправду Манчиxа — строгая, с такой дела пойдут... А Манчиха стала расспрашивать, как хозяйство ведется да оружия сколько. Не забыла и о казне узнать. Порасспросила обо всем и отпустила людей. А на прощанье сказала: — Помяните сегодня атамана, отдохните, а завтра — за дело... И устроили казаки поминки атаману. А Манчиха набрала маленький букет цветов, присела к могиле атамана и задумалась. Долго она так сидела. Над Волгой да над горами ночь спустилась, а она все не уходила. Думала, какие барские поместья грабить и в каких селах бедным помогать... Подумала и о чернобородом Петре Светлове. И когда уже стала заря заниматься, Манчиха прошла в атаманскую палату. Разобрала постель, а спать так и не ложилась, все думала. И хорошо, что не уснула. На рассвете в ее палату пробрался разбойник. По телу мурашки пробежали, да не выдала Манчиха своего страху, не вскочила. Лишь спросила строго: — Зачем пожаловал, непрошеный гость? Не ответил разбойник, дышал он тяжело и злыми глазами мерил атамана, знать, не с добрым делом явился. Поднялась Манчиха и сызнова ему вопрос, да погромче: — Зачем явился? Случилось что, Клим? — А ты шибко не кричи, — шепчет он, — разбудишь шайку. Хочу я с глазу на глаз вести с тобой беседу. — Иди, Клим, проспись, а завтра потолкуем. — Не пьян я. Не пил за атамана, чтоб помянуть его твоей кровью. — Непонятны мне твои слова, — говорит Манчиха, а сама саблю берет. — Врешь, поняла. Иль я тебе голову срублю — и ты не будешь других мучить, иль ты мне голову снесешь. Вынул разбойник из ножен саблю, расставил ноги и покрепче стал на ковер. — Ты погубила атамана. Из-за любви к тебе он утоп. А ты колдунья, и тебя русалки от бурливых волн спасли. Да и шайку ты околдовала, чтоб по-губить всех до единого. Будем же драться. А не хочешь биться, откажись от атаманства, и я тебя живой выведу отсюда. Манчиха тоже обнажила саблю. Бились они у самых дверей палаты. Клим все пятился, пятился назад да так и вылетел на волю. А когда Манчиха из его рук выбила саблю, упал он к ее ногам и стал пощады просить. Наступила она ногой на спину Клима и хотела было сказать, чтоб разбойник об этой схватке другим рассказал, да услышала тут дружный хохот шайки. — Спасибо тебе, Манчиха, что не поддалась страху... — Слава тебе, наш атаман!.. Подняла Манчиха глаза, а разбойники перед ней ниц пали и просили Клима пощадить: — Мы повинны в затее, метнули всей шайкой жребий, и ему выпал он. Вскоре о вольнице знали в Жигулях всё от стара до мала. Не раз в селах видали вольных казаков, что бедных одаривали. А вот атаман-бабу никто еще не встречал. Потому и всякая молва о ней шла в людях. Одни сказывали, будто атаман — старуха, вся седая и в черном, как монашка. Другие толковали, будто атаман вольницы - - волжанка, молодая, красивая, какие бывают только в сказках. Ходит она в широких казацких шароварах, красном кафтане из парчи и в такой же красной шапке. Даже конь ее, и тот красной масти. В той молве все было правдой. В разные наряды Манчиха наряжалась. Когда разбойники на барские поместья нападали, она являлась старухой, во всем черном, в седом парике, страшная, словно смерть. А в стане у себя да среди бедняков и красотой и добротой брала... Сказывают, как-то раз она во всем красном приехала на Волгу бурлаков встречать. Оставила казаков в лесу вблизи своей избушки, а сама к дедовой могиле подошла. Встала на колени и низкий поклон праху деда отдала, а потом не спеша в избу вошла. Все там было родным и детство напоминало. У почерневшей стенки деревянная кровать стояла, тут же на боку лежала скамейка деда, на которой он всегда сидел да лапти плел, а под ней кочедык валялся. И вспомнилось сразу детство ей, как сиротой росла... Да не пришлось Манчихе долго думать. Услышала она от своих казаков сигнал: барка купеческая к избушке подходит. Бурлаки, как и прежде, лямками ее тянули и стонали. Вспомнила Манчиха, как в детстве зазывала бурлаков к избушке, и давай кричать: — Приворачивай сюда! Не поверили бурлаки своим ушам. Уж сколько лет они у избушки не отдыхали, думали, деда с внучкой нет в живых. И вдруг внучка деда Чихи живая да нарядная такая... — Манюша! — обрадовался Светлов, ты ли это, дочка? — Я, дядя Петр. Я, отец, я... Обняла она чернобородого, поцеловала. Да только Светлов уж поседел и весь согнулся. Замигал он слезливыми глазами: — Какая большая ты стала. А дед Андрей, поди, помер. Показала Манчиха на дубовый крест и с глаз слезы смахнула. — Где же ты теперь живешь, Манюша? — А вот увидишь скоро. Отдыхать прошу всех ко мне в горы. Услышал это кормщик и лицо скривил. Ведь в барке не рыба - товар, а персидские шелка. — Отдохнем мы там, где надобно будет, — говорит он Манчихе. — А ты иди-ка своей дорогой, молодуха. Засмеялась Маня: — Путаешь? Ну что ж, я пойду, да только со мной уйдут и все бурлаки. Барку я опорожню, готовься сдавать товары. — Не гневайся, сударыня, но нам некогда шутить. — А я и не шучу. Когда сгрузили товары и навьючили их на коней, Манчиха бурлакам и говорит: — Вот и у вас будут новые рубахи, а то на ваши гнилые даже нельзя заплаты класть. Да и мужиков надобно одеть, они тоже в лохмотьях ходят... Пояснила Манчиха бурлакам, кто она, и стала звать к себе, в вольницу. Ну, а тем, кто по домам уйти захочет на дорогу денег обещала. — А что делать с ним, — указала она на кормщика, — рассудите сами. Коль верный пес господский он и мучит людей, то собаке собачья смерть — камень на шею и в Волгу. — Пес-то он пес, — говорит Светлов. — Да пусть поживет и другим расскажет, что бурлаки тоже люди. — Согласны так? — спрашивает Манчиха. — Да, — отвечают бурлаки. — И согласны твоими вольными казаками быть... Встретились казаки и бурлаки как братья. По русскому обычаю поклонились друг другу и трижды поцеловались. То была клятва в дружбе жить да биться с богатеями, ни силы, ни жизни не щадить. После обеда веселье началось, И Манчиха песню затянула, ту, что еще мать ее певала:

При долинушке береза белая стояла,
При березоньке девица плакала-рыдала,
Ах, с вершинушки березу ветром колыхает,
С корешка ее, кудряву, водой подмывает.

Голос у Манчихи был душевный. Казалось, что слушали ее не только казаки и бурлаки, а сама Волга да Жигули.
Заметила Манчиха, что люди загрустили, тряхнула головой и поднялась, стройная, красивая:
— Эй, молодые, вставайте в хоровод!
Повскочили тут молодые, встали в круг, гармони¬сты ударили по ладам.
Клим вышел первым. Он лихо закружился подле атамана, приговаривая:

Ходи, гуля, не скучай,
Головушкой не качай.
Не давайся печаль
Твоим ясным очам...

За Климом пошли в пляс другие казаки. И каждый свою припевку сказывал:

Мы и пляшем и поем,
Волга нам играет;
Богатеи, берегись!
Вольница гуляет.
Долго продолжалось веселье.

Поглядела Манчиха на шумевших хмельных казаков и подсела к Петру Светлову.
— Хотелось бы мне видеть Волгу вольной рекой. Царство видеть в Жигулях без бар, царей и кормщиков. Ведь сколько кладут труда люди для господ, а сами в нищенстве живут да долю горькую свою клянут, А какая в людях сила!
Не сразу ответил Светлов Манчихе. Такого еще не слыхивал он на своем веку. Оглядел Жигули, глаза прищурил, и будто другими горы стали. Вместо скал стояли крепости, дворцы.
Еще раз оглядел бурлак горы, и прежними они стали. Тут и ответ он дал Мане:
— Умная твоя голова, дочка. Только, видать, никогда не статься тому, о чем твоя думка. В сказках нешто...
Слава о вольнице все села на Волге облетела. Трудовые люди у Манчихи защиты от господ просили. Снарядили ходоков и подгорские мужики. Пришли они в Жигули и ахнули. В горах словно царство: людей тьма-тьмущая, да все в труде живут. А за главную у них Маня Чиха.
— Вот диво будет, когда в селе узнают, что ты и есть баба-атаман, молвил Фадей.
Улыбнулась Манчиха:
— Скажите всем моим друзьям, что жива я, здорова и собираюсь навестить их.
Прошел год, а может, и два. Бары к царю с поклоном пришли, дескать, вольница им житья не дает. Караваны с товарами мимо Жигулей ходить не могут. И бурлаки барки тянут только до Жигулей, а там сбрасывают с плеч лямки и становятся «гулящими» людьми. Кто ж из господ попадается вольнице той, тому смерть.
Удивился царь. А когда узнал, что Манчиха красы необыкновенной, захотелось ему ее повидать, и такой он отдал указ:
«Послать войско на Волгу, но войны не открывать. Волжанку молодую уговорить, чтоб сдалась без боя, значит, с повинною ко мне явилась. Дать атаману обещание, что коль сделает так, как я велю, то за все дела будет ей мое прощенье...»
Вскоре царское войско в Жигули пришло. Расположились стрельцы в оврагах, лесах да скалах, а воевода к атаману гонцов послал.
Тем временем собрала Манчиха казаков:
— Други мои, вольные люди! Пишет царь, чтоб мы опомнились в своих делах, склонили головы перед ним, ушли бы из Жигулей и набегов не чинили боле. Меня он зовет к себе, видать, тоже княжной хочет сделать...
Зашумели казаки и давай на все голоса кричать:
— Не склоним голов перед царем...
— Из Жигулей не уйдем...
— Веди на битву нас, атаман...
— Спасибо, други мои. Верю я вам, как верю, что жигулевского огня не потушить царям. Пусть мы умрем. Придут сюда другие — умрут и те, придут еще, а Волге суждено быть вольной. Вот и все. Теперь же идите почивайте да будьте начеку...
А утром проводила гонцов Манчиха с таким ответом:
«Как мог осмелиться царь подумать, что соглашусь я отдать на смерть людей своих? Передайте царю, что собака на солнце лает, а солнце светит. Поймет он, что смеюсь я над ним. С вами же, лакеи царские, мы померяемся силой...»
Гонцам Манчиха наказала, чтоб передали всем в войске, коль кто хочет быть живым, пусть уходит из Жигулей немедля, потому что завтра будет уже поздно. И пусть знают, что казаки биться будут за вольные дела и жизни своей не пожалеют.
А в полдень началася в Жигулях битва. Трудно было с царскими войсками воевать, их было втрое больше. Но казаки рубились, словно богатыри. А сама Манчиха ужас на всех наводила. На коне своем будто по воздуху летала; где трудно было, там и атаман.
Всю неделю шла битва, а на вторую войска царевы стали отступать. Да мало кто живым из гор ушел. Даже воеводу израненного полонили.
Рассердился царь и дал указ строгий: на Волгу еще войско послать, а командиром того войска назначить лучшего в России воеводу. Призвал царь воеводу во дворец:
— Разбить вольницу велю. Атамана Манчиху ко мне живой доставить...
И снова в Жигулях шла битва. Долго сражались с вольницей стрельцы. К осени стали казаки слабеть, а Манчиху однажды войско царево окружило и к берегу прижало.
Воевода уж радовался победе и царю донос писал: «Мой государь, дела к концу подходят. Скоро буду у ног твоих с Манчихой вместе...».
А только не такая была баба-атаман, чтоб у ног царевых быть.
Как увидела, что к своим ей не пробраться, окинула взглядом Жигули и крикнула казакам:
— Боритесь, други мои, без меня. Прощайте, вольные казаки! Прощай, Волга и русская земля, царям не сдаюся я...
Сказала так — и на своем коне с горы прыгнула в Волгу. Долго на воде круги расходились, а потом снова тихая да блестящая Волга стала, ровно ничего-то и не случилось. Зато в памяти людской волжанка навеки осталась. А та гора, что стоит вблизи села Подгоры, и доселе зовется всеми Манчихой.