|
Сабля Степана Разина
Ю. Помозов
Взял Степан Разин Самарскую крепость, потопил в Волге всех бояр да начальных людей и стал на радостях бражничать.
Вдруг видит он: тащит есаул Черноус пленную боярышню. На ней зеленая распашница травушкой-муравушкой переливается, по подолу лисий мех стелется, рукава рубахи шелковой алеют ярче утренней зорьки, и по ним жемчуга пущены. Но краше всего сама девица-боярышня: глазок карий, коса до пят, грудь лебединая.
— Эй, есаул! — окликнул Разин. — Где словил такую красу ненаглядную? Куда ведешь? Уж не мне ли в услужение?
— Нет, не тебе, батька атаман. Самому пришлась по сердцу.
— Ой, отступись, есаул! Отдай красу-девицу!
Да горд, неотступчив был есаул Черноус — недаром богатого купеческого рода.
— Лучше, — говорит, — убей меня, батька, только живым не разлучай с лебедушкой.
Призадумался Степан Разин, потом как тряхнет черными с проседью кудрями.
— Врешь! Никогда не будет баба промеж вольных казаков распрю чинить!
Выхватил он из-за серебряной запояски кривую саблю и отсек лебедушке голову.
— Вот, — смеется, — и спору конец!.. Али ты не согласный?
Ничего не ответил есаул Черноус, лишь взглянул исподлобья на веселого батьку атамана и отошел, унося в сердце злобу на него.
Еще три дня и три ночи бражничал Степан Разин — без роздыха, во всю сласть души веселился-буянил после долгих ратных дел, а на четвертый день сказал ему брат Фролка:
— Синбирск надо воевать немешкотно, не то в вине и разгуляях все холопьи вольности потопим. Вмиг протрезвел атаман.
— Твоя правда, брателко! Снаряжай струги! Днем отплыли вверх двести стругов — черных, в смоле вываренных. Непогодилось по-осеннему: дождь да ветер верховой, волна волжская мутная, с прискоком.
Лежал Разин в шатре на бархатных подушках с кистями, говорил своему песеннику и бахарю:
— Потренькай, дед, на домре, спой что-нибудь утешное, а то неможется мне что-то. Отвадил я от себя есаула Черноуса. Негоже такая разладица перед боем.
А бахарь тот был вещун-всесилец, он и вымолвил слово советливое:
— Черноус, по моей замете, корыстник и злонравец, при беде первый отступник, и ты, атаманушко, не печалься о нем. Лучше приставь к нему казака надежного, чтоб посек его при злом умысле. А печалиться тебе, сокол, от другой порухи: ржа едучая притупила твою саблю вострую.
И верно: не блестит больше сабля, поржавела. «С чего бы такая напасть? — думает-гадает Степан Тимофеевич. — Али кровь невинная, девичья запеклась, али Черноус ржу напустил?..»
Брат Фролка и грозный есаул Чикмаз мигом кинулись к атаманской сабле и начали брусками сдирать ржавчину. Да не тут-то было! Не идет ржа на убыль — нарастает как мох на дереве. И помрачнел Степан Разин, сдвинул на глаза красную бархатную шапку: ох, не к добру, не к добру такое лихо!
Тем часом бахарь, за борт перевесившись, зраком своим пронзительным кипень-воду буравил, потом же сказал вещие слова:
— Пошто кручиниться, атаманушко? У энтого самого прохожего места, по прозванью «Яблочный квас», лежит на речном дне песок белый, чистый, студеный. Он всякую ржу изничтожит, только достать его трудно.
Глянул Разин на своих есаулов — ну-ка, кто горазд? — и каждый, подбоченясь, наперед вышел: молодец к молодцу! И стали они в кипень-воду отважно кидаться, но никто со дна не зачерпнул хоть горстку песка.
Тут наступил черед Черноусу. «Что-то больно страшливо косится на меня батька, — рассудил есаул. — Надо перед ним выслужиться!» Взобрался он повыше на мачту и рухнул вниз камнем. Сквозь всю воду прошел, темячком в дно ткнулся, двумя горстями черпанул песок — с ним и вынырнул к атаманскому стругу.
Как взял Степан Разин тот песок белый, чистый, студеный, как провел им по лезвию — ясным зеркальцем блеснула сабля и снова завострилась. Тут на радостях обнял атаман своего удалого есаула, а на бахаря взглянул с укором: дескать, напраслину ты возводил на Черноуса, за меня он в огонь и воду идет! Начало вечереть, но ветер-верховец не утихал — все больше ярился. Паруса полотняные и рогожные давно были свернуты — казаки веслами выгребали с натугой, да скоро вконец уморились. Разин приказал учалить всем стругам в устье Усы, близ Молодецкого кургана. Сам на берегу раскинул шатер из парусов — чтоб не сдуло. Бахарь затеплил свечи, взятые из самарской церкви, а прислужные казаки коврами шемахскими устлали сырую землю. Возлег на них атаман, подперев голову рукой с жуковиной — золотым чеканным перстнем, задумался под свист осеннего ветра.
— Об чем размысливаешь? — пытает бахарь.
— А вот думно мне, идем мы Синбирск воевать без подгляда. Больно расхрабрились после Самары-города. А в бою повтора не бывает. Надо быть осторожливым да увертливым. Сломя голову на стену крепостную не залезешь. Али не верно гуторю?
— Верно, верно,—кивнул бахарь мудрой шишковатой головой. — Надо подглядчиков-казаков втай посылать к Синбирску.
Снова призадумался атаман; и снова пытает бахарь:
— Теперь об чем твоя думка?
— А вот об чем. Кабы виден был Синбирск с Молодецкого кургана — считай: полдела сделано. Наказал бы я подглядчикам один овин зажечь, коли мало в городе войска царского. Два зажгли бы — вмиг смекнул: войска там ни мало ни много, да народ беспортошный готов врата крепостные открыть и хлебом с солью приветить. Ну, а ежели три овина запалят мои подглядчики — значит, стрельцов и пушкарей преизбыток, и не след нам с ходу замятию заваривать, а надобно выхитрятъся.
Заулыбался бахарь:
— Так знай, атаманушко! Даст Бог, утихнет к утру верховая погода — увидишь с кургана Синбирск, а там и подглядчиков посылай. Недаром зовется курган Молодецким: за сотню верст и боле с него видно. Послужит он нашему делу мужичьему, правому! Будут еще бояре кусочничать по вольным градам и весям! За слова складные обнял Разин седого бахаря и, век не смежая, стал дожидаться светлыни... Утречко выдалось тихое румяное, с солнышком улыбчивым. Вскочил недреманый атаман Разин, кликнул есаулов на воинский совет: так и так, мол, други милые, начальнички удалые, идем на курган Синбирск смотреть, на горе и шатры раскинем и станем добрых вестей дожидаться от подглядчиков.
— А кого, брателко, в подгляд пошлешь? — спросил Фролка Разина.
— Да Черноуса, кого ж еще!
— И то ладно, — кивнули враз есаулы. — Коль песок со дна достал, так и любую весть-надобу раздобудет.
Один бахарь шепчет Разину, чтоб он Черноуса не слал в подгляд, да атаману не до разговоров. Наказал он казакам сходни дубовые срубить, сам за топор взялся и машет им не хуже сабли... Часу не прошло— триста ступенек легло ввысь, от подгорья до голого шихана. И как взошел по ним Разин в своих сафьяновых сапогах с подковами да как глянул с поднебесной выси в даль синбирскую, чужеродную— вмиг узрел боярский город. Белел он церквушками с горы, будто уселись там чайки-мартыны; на просторе радошном, солнечном Волга широким мечом блестела и подсекала снизу далекую гору, выносила ее, словно хлебный каравай в дар — только руки протяни!
— Ну, ступай с Богом, мой верный есаул, — прощался Разин с Черноусом. — Все спытай, что велено, и ночью запали огонь, а уж я смекну что к чему.
Ушел в подгляд Черноус и с ним два казака из его сотни. Степан же Тимофеевич, как шатер ему возвели на шихане, самолично в караульщики подрядился. Опять недреманый всю ночь провел, однако ничего не высмотрел. И говорит бахарю:
— Должно быть, не дошел еще Черноус али, может, в засаду встрял. Ну-ка, скажи, дед?..
А бахаря и след простыл. Только что безотлучно сидел у костра, кабанью сухожилину раздирал руками — и вдруг словно испарился заедино с дымком! Тогда кликнул растревоженный атаман есаулов и казаков, но никто не видал бахаря. Лишь Чикмаз, да и то спросонок, поведал, будто почудилось ему, как бахарь начал черным пером обрастать, а потом взвился с орлиным клекотом...
Наступила вторая ночь. Студеный ветер обхлестывал Молодецкий курган, и тучи, цепляя его зеленые кудри, проносились с воем и роняли крупные дождины, словно оплакивали каменного богатыря...
Вдруг полыхнуло из сутемок далеким пламенем. Вскочил недреманый Разин Степан и презычно, весело крикнул с шихана:
— Гей, казаки, моя удалая сарынь! Есаул Черноус добрый знак подал — один овин запалил. Айда без промешки Синбирск воевать! Побьем воевод, царевых захребетников, а там к самому государю-кровососу в Москву припожалуем, суд над ним принародно учиним!
Живо спроворились разницы — и в уторопь, под весельные частые махи полетели струги по Волге, вперекор ветру и волне взъяристой, да так, что кормщики едва успевали воду захлестнутую выскребать черпаками.
Еще засветло при тумане учалили казаки под Синбирской горой, и думно всем было — втихую, без всякой заметы; но из овражной расщелины, глянь, будто снежный вихрь вырвался: то мчались на конях драгуны в белых шапках островерхих, в белых мундирах.
— Измена, батька! — гаркнул есаул Чикмаз. — Предал нас Черноус! В обрат тикаем!
Не дрогнул Степан Разин. Стоял он на кичке атаманского струга и, как увидел мешкотню среди казаков, приказал пушки выдвинуть и ухнуть по коннице... Затявкали пощенячьи маленькие чугунные пушчонки, а все ж взбодрили опешивших разинцев. Стрельнули они из пищалей, напустили на врага рои стрел — отбились кое-как.
— Ну, брателко, теперь в утек пора, — сказал весь израненный Фролка. — На горе-то, глянь, царских войск видимо-невидимо.
Сердито тряхнул поседелыми кудрями Степан Разин:
— Рано, брателко, сполох бить. Коли упятимся — запал ратный надолго пропадет, казаки до пупов чубы свесят. А надо нам заступ обходный делать и с севера Синбирск воевать: чай, не ждут нас оттуда.
Погрузились разницы на струги и, поднявшись до острова Чувинского, схлынули всей ратью на отложистый бережок да сотня за сотней, как волна за волной, накатили на старое городище, что пониже кремля залегло. И поднялась в царском войске сумять-заваруха. В страхе помчались воеводские ратники к кремлю, а впереди всех бежали немчины-командиры и сам воевода Иван Милославский. Однако немногие схоронились за рвом преглубоким, за стенами кремлевскими — нещадным боем били разницы супостатов и в грязь осеннюю их втаптывали,
Весь посад с торгами, с амбарами да острог близ речки Синбирки в одночасье захватили разницы, потом с ходу на венец полезли, на макушку горы, чтоб кремль взять, где засел Милославский с верными боярами и стрельцами. Но высоки крепостные стены, крепки наугольные башни, много затинных пушек, вросших в стены плотно, как сучки в бревна. И хоть лихо разбежались разницы со столбами подхватными, норовя пролом учинить, — устояла крепостца, а осадчиков полегла добрая сотня.
— Эй, Разя Степашка, костоглот, лихоимец! — завопил на радостях воевода Милославский со стены кремлевской. — Хочешь узреть, что с тобой, разбойником, будет вскорости?
Вывели бояре на самую высокую башню человека, обтесанного как бревнышко: ни рук у него, ни ступней, даже уши вырваны, нос расплющен, глаза выколоты, потом облили его варом, подпалили и сбросили вниз, будто головешку чадную. Разин повелел того несчастного доставить к нему в шатер, и два казака отважных исполнили атаманскую волю— на рогоже приволокли обгорелого страдальца. Наклонился над ним Разин и учуял слабое дыханье, тут же вином из яндовы облил, чтоб привести его в чувство, потом спросил:
— Кто ты будешь, добрый молодец?
И ответил мученик, лишенный подобия людского:
— То ж я, батька атаман, твой верный есаул Черноус.
— Как же ты в крепостце у Милославского очутился?
— А вот только я к Синбирску подошел с казаками своими, как налетел на нас орел — крылья вполнеба — и раскогтил мне грудь, глаза повыклевал. Тут я, батька атаман, лишился памяти, а опомнился в кремле, и там меня вымучивали поганые собаки бояре.
— Ну, прости меня, есаул, — сказал Разин. — Я думал, это ты обманный овин запалил и все мое воинство предал.
— Нет, ты прости меня, батька, — отвечал Черноус, — что волю твою не сполнил до конца.
Тут захрипело у него в растерзанной груди, и дух могучий вылетел из казацкого тела.
— Эй вы, боярские высмертки! — погрозился Степан Разин. — Отомщу я вам за есаула Черноуса!
Повелел он своим сотням по ночам готовиться к приступу кремля. Только, бывало, стемнеет, а разинцы уже таскают рогожные кули с землей — вал насыпают под крепостными стенами и земляные переходы от него тянут к кремлю, чтоб сподручнее было заскочить на стены. Торопятся разницы, и неспроста: дошла весть, что князь Барятинский ведет боярское войско. Заваливают они ров бревнами, хворостом, чем придется, лишь бы поскорей сладить настил вровень со стенами крепостцы и до прихода Барятинского синбирских бояр побить.
Днем и ночью под стрелами и пулями работали разницы, а все ж подогнали настил по наметке только и заскакивай на стену! Но стрельцы боярские горящей паклей подпалили хворост. Вскинулось столбами пламя и пошло по ветру прямо на разинцев.
За одной бедой другая припожаловала. Гонец-подглядчик привез недобрую весть: князь Барятинский встал с войском за рекой Свиягой, вот-вот сам, как огонь, перекинется на другой берег и на стык пойдет с воеводой Милославским.
«Что ж, тогда надобно упредить его, встречь выйти, замятию заварить», — смекнул Разин и немешкотно вывел к Свияге свои сбродные отряды — казаков донских, стрельцов переметных, калмыков, татар, чувашей, мордву, всякое разноязычье, кому воля мила и холопья доля постыла; а как сутемки наползли ранние, осенние, с туманом, с дождичком накрапистым, велел на плотах, на бударках переправляться через реку.
Едва сошла непроглядь туманная — началась сеча смертная. Впритык сдвинулись разницы с врагом, в дело у них пошли топоры и кистени, пики и рогатины: уж больно мало было пороха! Зато по ним из пищалей и пушек палили немчины-иноземцы и боярские сынки, одолевали шаг за шагом. Но когда выпустил Разин горячих татар на злых степных конях — попятились царевы согласники, побежали. Тут и все пешие разинцы кинулись вдогон — да без огляда. Сбоку, из-за холмов, вдарили по ним засадные боярские пушки. Опешили разинцы — и наутек. Но сзади на них напал Милославский, выйдя из крепостцы. И началась у разинцев мешанина-сумятица....
Разин из шатра прочь да на коня, саблю заветную хвать из-за серебряной запояски. Грозой-молнией засверкала сталь над врагами: что ни удар, то голова с плеч.
— За волю, браты! — ревел, взъяриваясь, атаман. — Круши бояр налево, направо!
Опомнились разинцы, тоже взъярились — и ну молотить супостатов, как горох цепами. Одна шелуха от них посыпалась. Да вдруг качнулся Разин в седле: обе ноги враз прострелены, кровь из сафьяновых сапог родниками выхлестывает... Стиснул он зубы, собрал остатние силы, чтоб посечь ближнего драгуна, но потемнело в глазах атаманских, сам драгун, словчившись, ударил палашом по голове Разина.
— Браты, спасай атамана!— крикнул Фролка.— Без батьки всему делу погибель!
Подхватили есаулы Разина, поскакали к Волге, раны ему обмыли, перевязали, голову посеченную засыпали толченым сахаром.
Очнулся атаман на струге. Вокруг волны плещут, кочетки весельные поскрипывают. В сутемках горы Жигулевские прорезаются звериными хребтинами.
— Куда везете? — вопрошает утрозливо Степан Разин. — Али Синбирск взяли — и битве конец?
Молчат верные есаулы, клонят головы, будто повинные.
— Ой, чую, соколы, побили бояре наши вольности, и всему делу мужичьему кончина. Взошел месяц из-за высокой утесистой горы, светлынью залил Волгу.
— То никак, браты, Молодецкий курган, — пригляделся атаман,—А ну-ка, отнесите меня на верхотурье. Фролка — вперекор:
— Напраслину задумал, брателко. На Дон поспешать надо. Там отсидимся, пока голытьба не привалит сызнова.
— На Дону чую смерть, — сказал Степан Разин. — Иной атаман мое дело продолжит. Для него свою саблю упрячу на кургане.
Уложили есаулы своего недвижного батьку на ковер, взялись за кисти и понесли его по сходням на гору... Только поднялись на шихан — орел со злобным клекотом накинулся и черными крыльями свет луны затмил. Есаулы за пистоли ухватились, да и фитили отсырели, не зажигаются от кресала; они — за сабли, и опять незадача: лезвия вдруг ржавчиной обросли, как мохом, и притупились, будто заговоренные. А орел-то беснуется: то крыльями раздувает бурю, то когтями вцепится в есаульский кафтан и клок вырвет...
— Гей, брателко! — позвал Разин Фролку. — Дай-ка саблю мою!
Протянул Фролка саблю атаманскую, а на ней — тоже ржавчина. Тогда схватил Разин камень, и, как спустился орел пониже, ударил его в голову...
Беспромашный был удар! Рухнул орел на шихан, и — что за чудо! — начали с него, как листья с осеннего дерева, опадать перья. Глянь, это уже не орел, а сам бахарь лежит, только на нем ферязь боярская, голубая, бархатная, и поверх ферязи колонтарь железный, воинский…
— А-а, так это ты, двуличник, изветчик, меня предал! — вскричал Разин и саблей, которая вдруг блеснула под луной ярче зеркальца, отсек боярскую голову.
Покатилась голова, словно камень, под гору, а тело боярское есаулы сбросили вниз...
Тут Разин попросил брата Фролку зарыть саблю на шихане, в самой глубокой расщелине, дал знак, чтоб несли его на струг...
Отплыли казаки вниз по Волге, но долго еще видели, как светилась сквозь камень атаманская сабля...
Говорят в народе, да и сам курган Молодецкий про то знает: отыскал на горе боевую разинскую саблю атаман Емельян Пугачев и пошел боярскую нечисть выводить на Руси.
|
