Степан Разин

Как на речке то было, братцы, на реке да на Камышинке. Проживали там люди вольные, все донские казаки, и гребенские, и яицкие. Собрались они во единый круг, во единый круг думу думати. Думушку крепкую: кому-то, братцы, атаманом быть?… И вострубила не золотенькая трубушка, то атаманушка наш, Степан Тимофеевич, речь говорит: «Братцы, вы мои казаченьки, ну же все как один голь бедняцкая! Собирайтесь вы со всех сторон! Товарищи вы, други любезные, собирайтеся, солетайтеся, братцы, на волюшку-волю вольную!» И сбирались казаки да со всех сторон во единый круг, а в кругу том – сам Степан Тимофеевич. Он к богатым в круг не хаживал, дружбу с ними он не важивал. Офицерам-то никогда не кланялся и с купцами он не здравствовался. И сказал Степан Тимофеевич: «Вы как есть голь казацкая, думу думайте, да меня послушайте. Поведу я вас на Куму-реку. Там поделаем себе балаганушки, балаганы камышовые. Мы разъезды будем делать дальние за Куму-реку, где живет орда богатая, богатая да немирная. Мы повыбьем, братцы, орду кровожадную, как есть всю повырежем».
Воскричала голытьба-голь казацкая: «Любо! Любо! Слава атаману нашему, – Разину Степану Тимофеевичу». И продолжал атаман речь свою: «Мы поедем, братцы, гулять во сине море. Разобьем-то басурманские кораблики. Заберем казны вот сколько надобно. Да поедем, братцы, мы в кременну Москву – накупим себе платьица все цветные-узорчатые. Поплывем мы вниз по Волге-матушке».
Ай, решили на кругу – так тому и быть. И по морю, морю Верейскому, отправились на трех стружечках казаки в набег. И летела галушка, летела она чрез долинушку, горы и моря. Села на древу-ялинушку галочка да воскликнула: «Ой, что ж это на синем море, что чернью зачернелося? Ой, что ж на синем море белью забелелося? Ой, да то ж кораблики, кораблики турецкие. Нагружоны те кораблики свинцом-порохом, да пушками со ружелицами». И вскричал атаман-атаманушка: «Не робейте вы, ребятушки, не робейте вы, казачушки! Берите вы бабаечки сосновые, а ежели те тяжелы, у нас есть яловые. На носу ставьте пушечки, пушки медненькие. Догоним мы те кораблики, кораблики турецкие-басурманские. Разобьем, на дно моря спровадим – заберем себе злато-серебро и оружьица все заморские».
И побили казаки те кораблики, ой, кораблики, да турецкие. Запевал казак на струге первом: «Ну ты, солнце, дай нам ведра. Дай нам ведра, дай погоду, путевой ясной погоды. Да и сильного дождочку – попутного ветерочку! Как нам с этим ветерочком, нам до городу подняться и с тем городом спознаться!»
Ой, же много дел, славных дел, сотворил атаманушка Степан Тимофеевич и на речке Богатой, и на речке Тигринке, и по Волге гулял, и по Каспию.
Ай, как по морюшку, морю синему, по Каспийскому, восплывали два кораблика, а третья лодочка изукрашена, парусами вся изувешена.
На носу сидит есаул с веслом, на корме стоит атаман с копьем. Посередь лодки золота казна, а на казне сидит девка красная. И не плачет она, а рекой-реченькой заливается. Степан Тимофеевич ее уговаривает: «Не плачь, девица, не плачь, красная! Одарю тебя я по-царскому. Ой, по-царскому, атаманскому».
Отвечает девка Степан Тимофеевичу: «Ай, ну, как же мне, девочке, да не плаката: я в пятнадцать лет во нужду пошла, во шестнадцать лет души резала. Я зарезала парня бравого. Парня бравого, бел кудрявого, свово дружка милого. Ай, а ноне мне сон привиделся, сон привиделся да нерадостный. Сон нерадостный на печаль-беду. Ай, тебе, Стенюшка, быть повешенным. Есаулушке быть застреленным. Ай, всем-то молодцам твоим быть в неволюшке, ну а мне, девке, быть на волюшке!»
И возгневался атаман на слова девки. В очах его молнии, громы небесные. И ответил ей Степан Тимофеевич: «Ой, да, ты ворона, ворона подгуменная! Ой, да, не тебе, ворона, в поднебесье летать и не тебе, ворона, сыру землю топтать!» Возговорил так Степан Тимофеевич и бросил девку в синь-море, в волну кипучую-злючую.
Ой, ведь, да, сбылись слова девки той. Спымали солдатушки славного атамана Степана Тимофеевича и заточили во темницу, темницу глубокую, страшную. Было то в Азов-городе. На турецкой ровной площади, у ворот султановых, во стене-то белокаменной та тюрьма была, темница темная. В той тюрьме двери медные, а запорчики все железные. На запорах тех замочки в полтора пуда, а к ним ключики двадцать пять фунтов. И караулили атамана злые стражники. Заросла его бородушка ниже пояса шелкового, заросли его усы русы по самые могучие плечи. Только блеск в глазах, ой, не блеск, а свет свободушки. И случилось мимо той тюрьмы по шлях-дороженьке ехати самому царю турецкому. И вскричал атаман из норы своей громким голосом, вскричал-узгичал: «Ты Султан, Султан, турецкий апаша, прикажи меня поить, кормить! Не прикажешь ты поить, кормить – прикажи мою головушку казнить. Не прикажешь ты меня казнить – прикажи из тюрьмы выпустить. Не прикажешь из тюрьмы выпустить - напишу я скоро грамотку ко друзьям своим, ко товарищам. Чай-то Тихий Дон взволнуется, а казацкий круг сбунтуется. Разобьет он силу турецкую, а тебя, Султан, в полон возьмет».
Ой, да, было это в Азов-городе, на большой улице, в славном городе. Ой, да там была темница темная, ой, да тюрьма темная, тюрьма заключенная. Да сидел во тюрьме невольничек, атаман Степан Тимофеевич. Он кричал же, шумел наш Степушка, громким голосом, будто не своим: «Ой, да, уж вы, братцы, вот мои товарищи, не покиньте вы меня во неволюшке! При моем-то, при горе-кручинушке! Пригожуся вам в недоброе времечко грудью белою, братцы, своей! Ой, да, отстоим же мы, братцы-товарищи, жизнь вольную да свободную».
Кручина сковала душу атаманскую, силы молодецкие подтачивает, и чует-чует он недоброе и кричит во тьму кромешную: «Ой, да кто бы достал со дна моря мне желтого песочеку! Ой, да кто бы вытер бы с моей острой шашечки черную ржаву и навел моей шашечке вострую жалу! Ой, да кто бы, кто открыл запоры тюремные и отпустил ясмен сокола на волюшку! Ой, да сокрушил бы я погань нечестивую, ворогов своих, ворогов Дона-батюшки!…».
Ой, да, крепки запоры оказалися, стража у ворот недремучая, и свезли атаманушку на суровый суд, чтоб ответ держал Степан Тимофеевич. «Ай, да, вот и, ты скажи-расскажи, с кем ты бражничал, с кем разбойничал. Да говори правду-истину, правду-истину – правду-матушку».
Отвечал Степан своим судиям, отвечал атаман правду-матушку: «Ай, да, вот и, я не бражничал, не разбойничал. Со голытьбой своей, голью казацкою по морям гулял да по рекам широким. Гулял добрый молодец – корабли топил. Я бояр да купцов разбивал, морил. Ай, да, я голытьбушку свою, я на бой водил. И не счесть-перечесть вам моих сотоварищей, а где они скрываются – я не ведаю».
Суд недолгий был, суд неправедный.
На заре было да на зореньке. На восходе солнца ясного, да на закате месяца светлого. Ой да, на Дону-то нездорово сделалось. Помутился наш славный Тихий Дон со вершин своих до синего моря Азовского. Ой, да, помешался наш казачий круг – нет у нас атаманушки Степана, братцы, Тимофеевича, а по прозваньицу Стенька Разин. Ой, да спымали его, добра молодца, завязали руки белые и свезли-то в кременну Москву и на славной той Красной площади отрубили ему буйну голову.