Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном

Много стай журавлиных пролетело с тех пор над Тихим Доном, много песен веселых пропето с тех пор в станицах зеленых. Проносились ветры буйные над волнами высокими, проплывали тучи грозовые над полями широкими, и не раз уже месяц ясный в светлую реку заглядывал, будто в зеркало.
Жил в ту пору у Тихого Дона казак Макар Бесслезный, ни молодой, ни старый, черную бородку носил да чуб казацкий. Остался казак с детства без отца, без матери, гнула его нужда в три погибели, крутила его беда мужичья, как каючок в коловороте, а никто у него слезу ни разу не видал. Назвали Макара за это Бесслезным. Может, и была у него другая фамилия, но так и остался он с этим прозвищем.
Бывало, поставит казак сети в Дону, ждет удачи рыбацкой, как ясного солнышка, а ночью налетит с моря ветер бесшабашный, засвистит, запляшет, закрутит волны на могучей реке – и снова тихо. Придет казак к Тихому Дону, глянет – ни рыбы, ни сетей. Только мокрые поплавки на легкой зыби у берега покачиваются, будто подсмеиваются. Покачает Макар головой, сдвинет густые брови, скажет:
– Эхма! Ну, ничего…
Казаку без коня, как рыбе без воды: ни туда, ни сюда. Долго Бесслезный копеечки собирал, немало мозолей на шершавых ладонях прибавилось – купил казак коня. Поставил на баз, смотрит, радуется. Конь умными глазами на нового хозяина глядит, будто спрашивает: "Ну как, заживем теперь?"
– Заживем! – смеется казак. – Здорово заживем!
Поехал как-то Макар Бесслезный на своей лодке сети ставить в Дону.
Заработался, не заметил, как ночь на Дон наползла, будто шапка на глаза.
"Ну что ж, – думает казак, – заночую на реке, дети дома не ждут". Привязал лодку к камышам, поужинал и спать лег.
Утром просыпается, приезжает домой, смотрит – около его дома люди стоят, головы вниз опущены, будто похоронили кого-то.
Подошел Макар к дому, шапку снял, поздоровался:
– Здоровы будьте, станичники! Чего запечалились, будто коня у вас волки съели?
Молчат станичники…
Зашел Бесслезный на баз, глянул – сердце замерло: уздечка оборвана, на земле капли крови да клочки гривы длинной – вот и все, что от доброго коня осталось, от долгой мечты казачьей.
– Волки… – глухо сказал какой-то дед. Вытер казак шершавой ладонью вспотевший лоб, покачал головой, тихо проговорил:
– Эхма…
Потом помолчал немного и добавил:
– Ну, ничего…
И пошел к лодке сети сушить, будто ничего и не случилось.
А время над Тихим Доном плывет, как облака над землей. Не успел оглянуться Макар – уже седина в бороде появилась.
"Жениться надо, – думает казак, – а то так бобылём и состарюсь".
Приглядел он себе казачку чернобровую, надел на ноги ичитки новые, пошел к невесте. Приходит, отцу-матери поклонился и говорит:
– Когда ветер по лесу гуляет, деревья друг о друга опираются: стонут, плачут, а не падают. Один каючок на Дону зыбью перекинет, а свяжешь два рядом – буря не возьмет. Одному человеку и в хате холодно, а двум друзьям и на морозе тепло…
Помолчал немного, чубом черным встряхнул, добавил:
– Отдайте за меня Оксану. Любить буду, жалеть…
– Что ж, – отвечают отец с матерью, – казак ты, Макар, неплохой, сердце у тебя доброе. Коль дочка не против – быть свадьбе.
А Оксане Макар давно люб был. Потупила она карие очи, улыбнулась ласково и сказала:
– Я согласна, родители…
Ну много ли времени прошло, мало ли, стали Макар с Оксаной жить-поживать, радость наживать. Родилась у них дочка, красивая, как утро над Тихим Доном, веселая, как песня соловьиная, ласковая, как волна донская в тихий вечер.
Радуется Макар счастью своему, не нарадуется. Седину из бороды, как сорняк, выдернул, моложе стал.
Вот поехал он как-то на ярмарку в своем каючке. Продал там осетров да сазанов, накупил дочке подарков – и назад. В небе звездочки начали загораться, месяц откуда-то выплыл. Волны ленивые о борт лодки плещутся, будто шепчут что-то.
Камыши в темноте тоже разговор затеяли:
"Мы, камыши, ш-ш-шум не любим…Ш-ш-шум, ш-ш-шум не любим…" Лягушка в камышах молчала-молчала, потом как закричит: "К ва-а-ам, к ва-а-ам обр-ра-щаюсь я: не кр-р-ричите! не кр-р-ричите!"
И опять тихо.
Смотрит казак на небо, прислушивается ко всему, улыбается. За кормой светлые струйки воды мягко журчат, сонным голосом выговаривают:
"Хор-р-рошо на Дону веч-чер-ром… Хор-р-рошо".
А вот и станица родная. На берегу плакучая ива листвой шелестит, где-то в саду какая-то пташка поет-распевает.
Привязал Макар лодку к деревянному мостику, вскинул на плечи переметную сумку с подарками и зашагал домой. Вдруг навстречу – мальчишка вихрастый.
Хотел мимо Макара проскочить, а тот поймал его за руку и спрашивает:
– Ты чего это по ночам шляешься?
Мальчонка глаза в землю опустил, нос рукой вытер и отвечает:
– На пожаре был, дядя Макар. Ой, беда-а…
Защемило сердце Макара, будто в кулак кто его сжал.
Бросил он переметную сумку на землю и побежал к дому.
Прибегает, а дома-то уже и нет. Одна труба печная торчит во дворе, да вокруг головешки догорают, Макар туда, сюда, где, спрашивает, Оксана с дочкой?
А казаки потупились, молчат. Потом вышел вперед дед старый, о палку оперся и сказал:
– Судьба твоя, Макар, такая: ты ее за рога, а она тебя – об землю… Мужайся, казак: нет больше твоей Оксаны, нету и дочки твоей любимой. Как уехал ты на ярмарку, случился пожар в твоем доме. Прибежали мы тушить, да не тут-то было: огонь лютует, будто раздувает его кто. Хотели в двери кинуться, а дом-то в это время и рухнул. Уж мы потом все разворушили, а Оксаны твоей с дочкой так и не нашли. Ох, беда…
Окинул Макар печальным взглядом пепелище, скрестил на груди руки, постоял-постоял и проговорил:
– Эхма!…
– Ты бы всплакнул маленько, казак, – сказал старый дед. – Оно, горе-то, слезу любит… Да и самому легче бы стало.
Покачал головой казак, ничего не ответил. Только дрожь пробежала по печальному лицу.
– Бесслезный ты, горемыка, – сказал дед. А Макар склонил на грудь голову и пошел к Тихому Дону.
Сидит казак у Тихого Дона, сидит, горькую думу думает. Недолго счастье казаку улыбалось, недолго сердце казачье с радостью дружило. Черная беда налетела, завьюжила, холодом казака обдала, как в лед замуровала.
"Хоть камень на шею да в воду!" – думает Макар. Только подумал так, смотрит – а к берегу волна бежит, пеной клокочет, брызгами шум поднимает. Ударилась о берег песчаный, что-то пророкотала и назад отхлынула. А у самых ног Макара – камень морской лежит, а к камню веревка привязана.
– Ну и ну, – проговорил казак, – Беда, видно, неплохо свое дело знает: не успел подумать, а она уже и к смерти тянет. Была бы радость человеческая так быстра на ноги.
Взял Макар камень в руки, смотрит на него, раздумывает. Черные брови хмурятся, чуб казацкий на лоб упал, на лбу холодный пот выступил.
"И жизнь не мила, – думает казак, – да и умирать не хочется, с Бедой не сразившись…"
Вдруг видит Макар – прямо над ним чайка кружится. Крылья белоснежные, на перышках звездочки поблескивают, как в ясную ночь на небе.
Покружилась-покружилась да и села с ним рядышком.
Посмотрел казак на чайку, а она и говорит вдруг человеческим голосом:
– Горюешь, казак? Печалишься?
– Да, горюю, чайка быстрокрылая, – отвечает казак. – И горю моему никто не поможет…
А сам глядит в глаза птицы и думает: "Как у человека глаза. Только горя в них что-то много".
– А чего же ты не плачешь, казак, если горе твое большое? – спрашивает чайка.
– Бесслезным родился я, быстрокрылая. Сердце болит, а слез нету. Да горе в слезах и не тонет: плескается там, как рыбёшка в воде. Больше слез – горю радости больше. Да и вы вот, птицы, не плачете, когда горе у вас. А чего же людям плакать?
– Птицы тоже плачут, казак, – говорит чайка. – Но вместо слез – крик у них из груди вырывается. Да редко плачут птицы, поют они больше. Каждая птица петь умеет. Только перестали люди понимать наши песни. А когда-то и сами пели.
Помолчала немного чайка, посмотрела, как тихие волны о берег плещутся, и добавила тихо:
– Умели когда-то и люди петь. А теперь тяжко им – стонут, весело – смеются.
– А как же это люди песню забыли, быстрокрылая? – спрашивает казак.
Взглянула чайка на Макара и говорит:
– Песня Легкокрылая давно на свет родилась. Летала она над Тихим Доном, над лесами зелеными, над полями широкими, летала-летала, слезы людские высушила и села на Дум-гору отдохнуть. А в Дум-горе Лихо-Мрак жил и с ним сестры его: Горе Человеческое и Беда Людская. Прослышали они, пронюхали, что у людей слез не стало, Вот Лихо-Мрак и спрашивает:
– А что это слезами пахнуть перестало, сестрицы мои славные?
– Ой, горе нам, братец! – отвечает ему Горе Человеческое. – Появилась откуда-то Песня Легкокрылая, все слезы людские высушила, силу людям на крыльях принесла, меня, Горе Человеческое, люди и вспоминать редко стали.
– Беда, беда, братец, – говорит Беда Людская. – Как появилась в краях наших Песня эта самая, мне, Беде Людской, и делать на земле почти нечего: где ни появлюсь – везде Песня. А где Песня эта треклятая – там и смех, и веселье. А меня от этого веселья корежит, как от судорог. Беда, братец мой, беда.
Говорят они это так, говорят, вдруг видят – в Дум-горе светлее стало, будто солнце туда проникло. Лихо-Мрак еще больше помрачнел, грозный стал, как туча грозовая. А Беда Людская и Горе Человеческое закричали в один голос:
– Песня это, братец, Песня! От нее везде светлее становится…
Зарычал тут Лихо-Мрак, руками замахал, брови-тучи нахмурил, из глаз ночь черная выползла. Подкрался он к Песне Легкокрылой, схватил ее и в клетку бросил. Так с тех пор и томится Песня Легкокрылая в неволе, а люди опять слезы лить начали.

Страница 1   Страница 2   Страница 3   Страница 4